Как инклюзивные практики продолжают и расширяют современный театр?

— Я закончила журфак, но не смогла найти себя в журналистике. Мне нравится создавать информацию, а не собирать ее — проводить исследования, которые можно превратить в художественные высказывания. Поэтому я закончила магистратуру по драматургии в Театральной академии в  мастерской Натальи Степановны Скороход.

Режиссер Борис Павлович, который начинал практику инклюзивного театра в России, пригласил меня в проект «Квартира.Разговоры». Конечно, до этого я уже интересовалась инклюзивным искусством. Мне было интересно, как искусство реагирует на социальные изменения, инициирует их и помогает осуществлять перемены в обществе. Поэтому после магистратуры я активно занялась этим проектом.

Взаимодействие с людьми с инвалидностью и с нейроотличными людьми помогло мне узнать, как устроены организационные процессы: в инклюзивном театре нужно не только заниматься театром, но и включаться в социальное обеспечение. Наша деятельность зависит от логистики: как участники будут добираться до места репетиции, есть ли там доступная среда, может ли туда приехать социальное такси. Эти и другие факторы напрямую влияют на то, как пройдет наша репетиция и состоится ли она вообще. Сейчас в «Инклюзионе» у нас есть актеры с ДЦП, поэтому мы попросили для них второе помещение на первом этаже для доступности посещения занятий.

— У нас нет задачи быть социальными работниками, тифлопедагогами и реабилитологами — нет такой квалификации. Мы выполняем другие функции. У нас очень понятная задача: делаем культуру, искусство и творчество доступными для тех, кому можем помочь. Хотелось бы сказать, что делаем это для всех, но ресурс ограничен. Пример наших инклюзивных постановок дает возможность увидеть, что искусство — это право каждого. Мы как специалисты театрального искусства раскрываем и демократизируем театр.

Думаю, это гуманизация и демократизация культурных институтов, которые на самом деле очень закрыты. Есть миф, что художники, режиссеры и люди искусства — недостижимы. Одна из наших задач — переосмыслить этот миф, перезаписать его и показать, что каждый уже является художником. Мы верим, что искусство можно делать совместно, не исключая никого.

— Мы пытаемся выходить за пределы социального театра, и иногда нам это удаётся. Например, актриса проекта «Разговоры» Маша Жмурова написала пьесу, которая была поставлена в театре города Озерск Челябинской области на сцене государственного театра. Нигде не указано, что автор — человек с инвалидностью, потому что в этом нет необходимости. Это пример выхода за пределы социального театра, когда не важно, что за человек написал пьесу. Важно, что она есть, поставлена режиссером и на неё можно сходить.

— Да, это большая проблема. Обучение творческим профессиям действительно недоступно для людей с инвалидностью, потому что нет адаптированных программ. Мы стараемся заполнить эти пробелы инклюзивными театральными проектами. Благодаря этому участники, которые уже больше пяти лет с нами, могут обладать большей квалификацией, чем выпускники вузов, потому что у них есть практический опыт.

— Да, так получается, что государство не выполняет этих функций. Через театральные проекты мы берем инициативу и замещаем образование, насколько это возможно — дипломы мы не выдаем, но создаем условия и ситуации для проявления. «Разговоры» как коллектив имеет вес в театральном сообществе: мы писали пьесы, делали читки, к нам приходили зрители. У команды есть знакомства, площадки, дружественные коллективы, готовые помочь организовать деятельность. Наша инклюзивная команда может быть видимой и профессионально подсветить участников.

Конечно, нейроотличным людям и людям с инвалидностью нужно больше поддержки, например, кураторской работы с текстами, чтобы их текст увидели режиссеры, а затем — зрители. В этом много посреднической работы. Если нейротипичный автор и драматург может познакомиться с режиссером, найти общий язык и организовать совместную работу над постановкой пьесы, то драматург с нейроотличиями не имеет доступа и входа в профессиональную среду с возможностью нетворкинга.
Поэтому одна из наших задач — обеспечить эту встречу через кураторскую работу и посредничество.

К нам иногда обращаются кастинг-директора, которым нужны артисты с аутизмом или с синдромом дауна для фильмов. Сейчас с актрисой Сашей Никитиной мы планируем запустить кинолабораторию для актеров с инвалидностью — сделать визитки, подключить сценаристов, которые могут написать пилоты, связанные с историями людей с инвалидностью. Хочется, чтобы инклюзивное кино получило импульс, как и инклюзивный театр.

Инклюзивных проектов сейчас становится больше. Благодаря вашему проекту «Инклюзивная сцена», «Школе социального театра» и другим проектам мы можем курировать молодых специалистов, которые начинают работать в инклюзии, можем передавать опыт, рассказывать об инструментах работы в социальных и инклюзивных проектах и через это создавать сообщество специалистов, которые помогают друг другу развивать социальный и инклюзивный театр в России.

— Мне кажется, от нее не получится избавиться, пока не появится институция, которая будет давать профессиональные навыки людям с опытом инвалидности. Как только у нас появятся педагоги с инвалидностью и нейроотличиями, профессионалы подвинутся, и это будет здорово. Но сейчас у нас нет ресурсов, чтобы работать системно и обеспечивать профессиональное обучение.

— Такие прецеденты есть. Например, Ольга Стволова, которая работает в Новосибирске, создает инклюзивные театральные проекты и сама обладает опытом инвалидности. Мне кажется, это не единственный пример.

Но делать проект — это сложно, особенно пока нет государственной поддержки. Даже нейротипичные профессионалы делают проекты, которые долго не живут, потому что сложно найти финансирование, выиграть гранты и организовать помещение. Это большие трудности, с которыми сталкиваются даже матерые профессионалы — театральные продюсеры. Пока нет доступной среды для создания проектов, например, культурного центра, на базе которого каждый может прийти и организовывать проект, не заботясь о финансовых, логистических и бюрократических вопросах; куда каждый может подать заявку и получить ресурсы на реализацию проекта.

— Да, конечно! В «Разговорах» мы меняем паттерн, в котором творчество нейроотличных людей воспринимают как примитивное искусство или ар-брют. Мы поддерживаем не самих артистов, а искусство, которое они создают. Это как взаимодействие арт-галериста или куратора с работами художника. Мы не занимаемся удушающей заботой, а проявляем и делаем значимым то искусство, которое делают наши участники. Например, Стас классно рисует комиксы, и мы помогли сделать онлайн-выставку его работ во время пандемии. Это послужило поводом, чтобы заинтересованные кураторы и художники выставили его работы в оффлайн-пространстве без нашего участия. Мы просто указали, что это красиво и нам нравится, и это дало возможность для дальнейшего развития.

Про это важно говорить. Я и сама, работая в инклюзии, не всегда могу отследить те паттерны, по которым я приглашаю спикеров. За годы работы в инклюзивной сфере я поняла, что инклюзия — это процесс. Невозможно научиться инклюзии или найти универсальные лайфхаки. Я постоянно расширяю горизонты, получаю опыт, стараюсь думать не так, как привыкла или как научило общество. Конечно, было бы здорово инициировать разговоры, в рамках которых нейротипичные и условно здоровые специалисты послушают людей с опытом инвалидности. Здесь важен процесс активного слушания, когда мы можем через историю и нарратив проникнуть в чужой опыт и услышать другую сторону.

— Я думаю, это связано с ригидностью театральной системы и ее негибкостью. Нам приходится доказывать, что социальный театр — это театр. Академическое театроведение до сих пор не принимает инклюзивные спектакли, говоря, что это все, конечно, здорово, но это театральный кружок. Я думаю, это наглядно показывает закостенелость, страх потерять привилегии, страх перед новым и непонятным, перед тем, что работает по другим лекалам и законам. В этой ситуации легче признать нейротипичных людей профессионалами в инклюзии, чем признавать профессионализм нейроотличных людей в театральном искусстве.

Меня тоже немного заключают в гетто, говоря, что я профессионал в инклюзии. Но я считаю себя профессионалом в сфере современного театра с опытом работы в инклюзивных театральных проектах. Для меня современный театр не демонстрирует разницу и не маркирует тех, с кем работает — ему все равно, потому что он открытый и свободный. Поэтому здорово не маркировать инклюзивный театр инклюзивным, а говорить о нем, как о части современного театра.

— Это хороший вопрос. У меня нет на него ответа, но я попробую порассуждать. Мне кажется важным создавать условия для диалога зрителя с проектами, где есть разные участники. Это единственный способ не оттолкнуть человека и не оставить его один на один с опытом, с которым он раньше не сталкивался — например, с опытом коммуникации с нейроотличными людьми или опытом театральных перформативных практик, где участвуют люди с опытом инвалидности. Но я не знаю, как правильно об этом говорить.

В наших проектах мы всегда ведем работу со зрителем и получаем от них обратную связь: устраиваем чаепития с артистами в рамках спектаклей, проводим дискуссии, в которой могут поучаствовать все желающие. Наша задача — создавать и продолжать взаимодействие внутри спектакля, даже если это мюзикл, где зрители могут выходить на сцену и танцевать. Это еще один способ встретиться на танцплощадке с артистами. Поэтому нужно организовывать и создавать пространство для диалога. Но как его вести — нам ещё стоит придумать.

— Думаю, это зависит от профессионализма команды и идеологических установок. Часто используются мелодраматическая модальность и благотворительная модель по отношению к людям с опытом инвалидности. Конечно, от этого следует уходить и создавать ситуацию, в которой нет манипуляции зрительскими отношением, вниманием и эмоциями. Это территория искусства, где современный театр как раз обладает инструментарием, который помогает создавать нарративы, не завязанные на «эмоциональных качелях» зрителя.

Искусство говорит о сложных темах, и инвалидность в этом плане не исключение. Все это про уязвимость в целом. Есть, например, истории насилия, где можно пожалеть человека. Поэтому современный театр, работая с уязвимыми группами людей, выработал стратегии, как можно избежать манипуляций чувствами зрителей.

Я вижу этот вопрос так — в какую позицию мы ставим зрителя, когда он смотрит на человека на сцене. Если зритель испытывает жалость, значит, думает, что его жизнь лучше, чем у другого человека: «Жалею другого, потому что ставлю себя выше него». В таких случаях ситуация создана таким образом, что актеров ставят ниже, а зрителя — выше.

Если говорить об экзотизации, то действительно можно создать ситуацию цирка, где происходит демонстрация навыков и нет инициирования равного разговора. У Марии Лугонес, исследовательницы деколониальности, есть мысль про путешествие по мирам других с любовью. Я как драматург руководствуюсь этой мыслью, чтобы помочь артисту раскрыть свой мир, чтобы зритель мог совершить путешествие и это путешествие сопровождалось любовью и интересом.

— Конечно, у нас есть субъективность, и мы не можем ничего узнать о мире по-другому. Вокруг есть другие люди, которые тоже обладают субъективным восприятием. Мы можем на территории театра через рассказ о других мирах почувствовать субъективность, увидеть мир по-другому — через оптику другого человека — и принять эту «другость».

— Да. Потому что в социальных проектах мы работаем с материалом, который создается в процессе, у нас нет готовых пьес, готовых историй, мы все создаём в процессе творчества внутри команды. Задача — создать ситуацию авторства.

— Классические произведения мало подходят для социальных проектов, потому что они или устарели, или в них есть жесткая драматургическая структура, которую инклюзивные проекты не выдерживают. Невозможно заставить что-то делать артиста с другой органикой или другим способом мышления. Мне кажется, что создавать вместе — намного интереснее и продуктивнее.

Инклюзивные проекты нельзя мерить быстрыми результатами, это длительные изменения, которые происходят внутри команды. И мы, театральные профессионалы, тоже в этой области самоучки. Потому что нет позиции, которая даст тебе необходимое понимание, навыки и инструменты, как работать в социальном театре. Это тот процесс, который мы сами нарабатываем.

У нас в «Разговорах» был опыт, когда артисты хотели мюзикл и мы сделали мюзикл. В «Инклюзионе» на режиссерской сессии артисты могли работать в разных жанрах: участники приносили истории и работали с ними в роли режиссеров, а мы выступали кураторами работ. Поэтому все возможно. Главное, чтобы это исходило из желаний команды — что мы хотим ставить, как мы хотим об этом говорить.

— Я думаю, что это не обязательно. Быть драматургом — это больше не про наличие диплома, а про способ мышления и умение выстраивать драматургические истории. Необязательно иметь драматургическое профильное образование, чтобы этим заниматься. Примеры коллег, которые прошли из других сфер, доказывают, что это возможно.

Драматург в социальных проектах — это другая оптика на драматургические процессы, в которых есть место для гибкости мышления, потому что в социальных проектах часто используются непривычные движки. Это не про трехчастную структуру, а про другие способы рассказывания историй, которые могут оказаться интереснее и занимательные, чем линейный рассказ про путь героя.

— Инклюзивные театральные проекты существуют только тогда, когда в нем есть нейроотличные участники и артисты с опытом инвалидности. Для меня это расширение сознания, потому что я могу работать с людьми с разным типом мышления и заниматься творчеством вне нейротипичных координат. Я учусь смотреть на вещи по-другому, учусь складывать составляющие спектакля так, как бы сама не придумала, не будь это совместным творчеством с нашими художниками. Такие практики расширяют границы и творческую свободу.

Я учусь этому. На тренинге инклюзивного пения для мюзикла, где все поют, у меня произошел личный инсайт — я поняла, что тоже могу петь и звучать. Общие практики помогают мне почувствовать себя, почувствовать значимость, потому что так или иначе я тоже могу быть уязвимой. Такие практики инклюзивного пения возвращают мне голос обратно, и я могу громко говорить, громко петь. Для меня это возможность усиления субъектности.

Кроме того, мне просто нравится тусоваться с командой — артистами и друзьями. Нравятся выезды в Комарово на летние резиденции, где можно круто проводить время вместе, ходить на залив, делать странные и интересные практики, болтать или просто гулять по лесу. Для меня это часть жизни.

Беседовала Елизавета Гаврикова